25/05/2024
Групповое изнасилование тоталитаризма.
Лонг рид с обсцентной лексикой )
Сколько себя помню, я всегда избегал причастности.
Началась моя контрзависимость с октябрятской звездочки. “Учительница первая моя”, раздав классу красивые звездочки с молодым Ульяновым, сказала: “А теперь крепко сожмите кулак! И держите его сжатым, пока я не скажу отпустить — кто разожмет кулак, тот не станет октябренком.”
Я сжал кулак и охуел — ..лядская звездочка впилась всеми своими лучами мне в ладонь. Я хотел разжать, но “надо было в октябрята”. Кому надо? Я держал кулак сжатым, терпел и ждал, когда учительница позволит разжать пальцы. Учительница внимательно изучала лица первоклашек. “Достаточно” - сказала она удовлетворенно. Багровый отпечаток пятиконечной пентаграммы сошел с моей ладони к вечеру, но несколько дней мне казалось, что разжимая ладонь я вижу его след.
Противоестественным образом став “октябренком”, я примерно пол года пытался быть честным, смелым, хорошо учиться, за что регулярно отгребал от мудаков-двоешников. Я переводил старушек через дорогу, и отмывал до мутной патины пол в классе. Ленин, в книге Зощенко “Рассказы о Ленине”, был идеальный, аж неживой. Все вокруг было пропитано ложью и конформизмом. Активисты так старались, что к окончанию учебного года я возненавидел этих доебистых мудаков. В книге я дорисовал Ленину усы и разную другую неприличную х..ню — мне надо было как-то канализировать свой детский гнев. Распиздяй Славик отп..дил меня за то, что я ходил в музыкальную школу. Я отп..дил активиста Валеру, за то что он обсыпал девочку мелом, и получил свою первую двойку по поведению. Меня “выставили” на линейке — все помолчали на меня, я помолчал на всех. “Через три года я стану пионером и этот пздец закончится”, подумал я.
Ха!
На церемонию посвящения в пионеры нас выгнали на раскаленную площадь завода имени Сергея Королева и построили в ряд. Все хотели скорее в пионеры, но еще больше хотели в парк, на озеро ибо жара стояла одуряющая. Что-то незапоминающееся сказала директор школы. Потом выступил похожий на стервятника ветеран и сказал, что когда прийдет время умереть за родину, мы должны умереть, как умерли пионеры-герои. Я подумал, что это довольно странно, что абсолютно живой, бодрый старый дед, блестя медальками и зубным протезом желает нам смерти. Потом выступила пионервожатая и сказала, что мы должны “свято хранить” и “бережно нести”. “Бережно нести и тихо сп****ть...” громко прошептал мой друг Леха, стоявший справа от меня. Идея сп****ть дело Ленина показалась мне по-гоголевски символической: пионер, верхом на черте, ворует откуда-то из сияющего небосвода “Дело Ленина”.
Галстуки комсомольцы нам повязали туго, словно ошейники одели. Карусели в парке были в тот день бесплатными, но гигантские очереди делали затею покататься невыполнимой.
Пионерский галстук надо было носить каждый день. Еще его надо было гладить каждый день утюгом, потому что он был шелковый и ацки мялся. Шея под галстуком потела и чесалась.
Меня сразу приспособили к субботникам, сбору макулатуры и металлолома.
Я вынес из дома все ненужные книги и старые журналы, потом пробежался по соседям, но план так и не выполнил. Ритуал сбора отработаной периодики и, зачастую, целых книг, напоминал пролог к “451 градус по Фаренгейту”. Особо оторванные одноклассники взламывали почтовые ящики в поисках макулатуры. Мы были как гребаная саранча.
Быть пионером было довольно обременительно: галстуки, пилотки, пионерлагеря, линейки
на которых перед строем выставляли провинившихся. Те стояли, склонив головы, имитируя горький стыд. Строй переминался с ноги на ногу, имитируя осуждение и испытывая облегчение — в этот раз за жопу взяли не их. Пионервожатая звонким голосом перечисляла обвинения, ее брови были насуплены, ноздри раздувались, под белой блузкой торчали, норовив оторвать натянутую пуговицу, твердые стоячие груди. Физрук косил на груди пьяным глазом. Если бы в том мире была хоть капля правды, то над школой развевался бы кумач, с лозунгом: “Лицемерие и похуизм — наш девиз!” Всем на всё было похер, но стоило сделать какую-то шалость и учителя с упреком произносили: “Ты ж пионер!” и тянули на костер.
Однажды, мы с одноклассниками нарисовали комиксы с гангстерами, их нашла училка и нас, с нашими родителями, растерзали на закрытом собрании за “пропаганду американского образа жизни”. Было страшно и унизительно — нас хотели отправить то ли в спецшколу, то ли еще куда-то. “Шейминг“ был 1000 уровня — эти перекошенные праведным гневом хари я помню до сих пор. Мы рыдали перепуганные до икоты. Мама, позже, рыдала дома, но слава Богу у нее были связи “в верхах” и дело спустили на тормозах.
5-6-7 классы напоминали филиал концлагеря. Любая свобода подавлялась. Границы страны были на тоталитарном замке. Лед Зеппелин был вражеской музыкой. Английский язык преподавали с презрением — он был вражеским. Режим “верных ленинцев” невозможно было выключить. Школа напоминала шнек, из которого вытекает в социум бесхребетный фарш. Западная литература была вредной. И идеи тоже. Мы не посягали. Мы помнили, как нас раскатали за комиксы и соблюдали “повестку”.
Я взрослел в стране, где свободы не было вообще, и любое г***о пробравшееся во власть, могло сделать с кем угодно, что угодно. Вся система была построена на безоговорочном подчинении партии и правительству, на подавлении инакомыслия, на тотальной лжи, на разделении всех и вся на свой-чужой.
Как то раз, одурев от бессмысленности бытия, замешанного на лжи и лицемерия, мы с другом подпалили мусорник во дворе. Мусорник, размером с небольшой сарай, мгновенно сгорел к хуям — судя по всему его так заебл совок, что он решил превратиться в дым и улететь в Америку еще до того, как приехали пожарные. Нас забрали в детскую комнату милиции. “Ты ж пионер,” — вздыхал старый участковый, — “На хуя ты мусорник сжег?” Я молчал.
Меня переполняло чувство, которое в переводе на человеческий язык называется: “Как же вы меня за..бали сраные лицемерные мудаки!” Я ненавижу вашу систему позора, принуждения, вечной повестки, полит-информации, вечного поиска врагов среди своих и чужих. Я был в 7м классе. Я видел вокруг себя треш, нищету и повальную ложь. Кто смотрел “Слово пацана” — это копия с той нашей киевской жизни 80х. Даже хрущевки на Отрадном были такие же засцанные. В комсомол меня не могли затащить до мая 10го класса. Я упирался как мог. Сраные собрания, взносы, разговоры ни о чем. Мама взмолилась: “Тебя не приймут в институт!”. Я сдался. Мне неторжественно вручили комсомольский билет со словами: “Ну и хули ты упирался?” “Чтобы взносы вам не платить”, честно ответил я.
Поступив в институт я через месяц написал заявление и вышел из комсомольской организации.
Надо ли объяснять, что после своего советского детства я терпеть не могу любую власть, любую идеологию, любую “повестку” и любую систему насилия и принуждения?
Выходите из матрицы, дамы и господа и матрица сдохнет, потому что питается она вашими телами; вашим прошлым, настоящим и вашим будущим.
Есть вы и есть Бог. Все остальное от лукавого.