31/05/2025
Доктор Бернард Лоун
По мотивам эссе Анны Кирьяновой
Он прожил девяносто девять лет — число почти совершенное, как набат перед сотней. И на сотом году своей жизни, в феврале 2021-го, он тихо ушёл. Ушёл в тот мир, который, быть может, действительно лучше — или, по крайней мере, менее циничен по отношению к слову «врач».
Бернард Лоун — не вымышленный герой, а совершенно реальный человек. Кардиолог, лауреат Нобелевской премии мира (1985, совместно с советским коллегой Евгением Чазовым за создание международного движения врачей против ядерной войны), изобретатель первого эффективного дефибриллятора постоянного тока. Но куда важнее другое: он был живым напоминанием, что врач лечит не только током и протоколом, но и тем, что в справках не измеряется — душой, речью, присутствием.
Книга его — «The Lost Art of Healing» — словно письмо из другого времени. Времени, где врачевание было искусством, а не артиклем в страховом реестре. Он напоминал: слова лечат. Слова убивают. И порой одно неосторожное замечание весит больше, чем грамм яда.
Лоун рассказывал, как пациент, бодро идущий на поправку, получал звонок от матери — резкий, злобный, обвинительный, — и вдруг стремительно умирал. Он не называл это проклятием. Он был далёк от мистики, но близок к правде — психосоматика, межличностное давление, разрушительное воздействие токсичных связей. Это сегодня называется эмоциональным стрессом, запускающим соматические катастрофы. Он просто описывал факты, которыми пренебрегала остальная медицина.
Он вспоминал, как другой больной умер почти мгновенно, услышав от врача вслух неосторожно произнесённый диагноз. Смерть не от диагноза, но от обрушенной без подготовки истины — клинически такие вещи известны как синдром внезапной смерти на фоне психогенного шока.
А старик, отдавший имущество зятю и боявшийся теперь делать шаги, чтобы не мешать — здесь даже психологом не надо быть, чтобы понять: унижение и изоляция способны разрушать сердце так же, как и ишемия.
Эпизод с распиской — пожалуй, наиболее поэтичная легенда о докторе Лоуне. Пациент, считающий себя обречённым, просил хоть какого-то подтверждения, что проживёт. Лоун, зная силу внушения, написал: «Вы проживёте ещё пять лет». И пациент прожил. Он даже обзавёлся семьёй. А через пять лет пришёл снова — за новой распиской. (Факт этот не документирован, но встречается в пересказах и интервью; он стал своеобразным символом веры врача в пациента.)
Но и вне поэтики у него хватало революционных решений. Именно доктор Лоун, несмотря на сопротивление коллег, первым позволил пациентам после инфаркта вставать и двигаться, а не лежать неподвижно в страхе умереть от напряжения. До этого считалось, что любое движение «сердечнику» противопоказано. Но Лоун заметил, что иммобилизация вызывает депрессию, а та, в свою очередь, ухудшает прогноз. Это было началом реабилитационной кардиологии.
Он учил студентов и врачей говорить с пациентами — не как с объектами исследования, а как с живыми людьми. Его речевая практика была формой терапии. Он обращался к внутреннему миру пациента так же внимательно, как к ЭКГ.
Некоторые коллеги (и это правда) относились к его методам с подозрением: где граница между врачом и шаманом? Но, в отличие от последнего, Лоун всё делал не с помощью трав, а с помощью эмпатии и клинического опыта.
Он даже действительно писал письма. Нет, не официальные обращения, а эмоциональные послания родственникам, которые давили на больных — это упоминается в его интервью. Он хотел, чтобы вокруг пациента была среда, способствующая выздоровлению, а не унылая клетка из страхов и манипуляций.
В одном из эссе он писал о «тайных праведниках», тех, кто приходит в этот мир как тихие миссионеры человеческой доброты. Это, конечно, не научная статья — это размышление, попытка дать образ тем, кто делает мир светлее просто самим фактом своего существования.
И если такие есть — доктор Лоун был одним из них.
Он не был святым. Но был редким врачом, сохранившим в медицине не только науку, но и совесть, не только технологию, но и милосердие. И когда он умер, нам всем стало как-то тише. Как будто ушёл не просто человек, а связь с каким-то тёплым, человечным знанием, которое мы почти утратили.
Такое знание не исчезает. Оно вибрирует в памяти, в книгах, в интонациях учеников. Как та самая струна сердца, к которой доктор Лоун всегда прислушивался с большей внимательностью, чем к звукам аппаратов.
